Теплая Птица - Страница 40

К оглавлению

показались темные струйки. Он осоловело таращился, еще не понимая, что

происходит.

Мало-помалу его взгляд очистился, изумление сменила звериная

настороженность.

-Ты ох.ел, конунг?

-Мразь.

Ярость прорвала плотину. Не видя ничего вокруг, я сшиб Машеньку с ног и

принялся избивать, не давая отчета, куда именно попадают носы кованых

ботинок.

-Конунг, прекрати, – крик Николая донесся до меня из-за границы моей

ярости.

Машенька лежал на полу лицом в потолок, в окружении коробок с пайками,

рот его пузырился красным. На черепе кожа рассечена, показалась кость,

спутанные черные волосы запеклись кровью.

-Возьми, - я достал из-за пояса и протянул Николаю нож.

Он отшатнулся.

-Чего же ты, Николай? Прикончи его, ведь он мучил тебя.

-Спрячь нож, конунг, - пробормотал Николай.

-Уверен?

-Спрячь.

Я сунул нож за пояс.

-Тогда пойдем отсюда.

Однако прежде чем мы покинули вагон, Николай задержался над своим

мучителем, плюнул ему в лицо.

-Сволочь, - процедил сквозь зубы.

КАСТРАТ

До Твери остался один перегон, и я приказал Олегычу слишком не

усердствовать: питеры могли взорвать мост, либо раскурочить железнодорожное

полотно.

Стрелки, уже предупрежденные, что в Твери нас ждет отнюдь не зачистка,

сидели по вагонам нахохленные, злые, полные нехороших предчувствий. Мои

слова о том, что у каждого есть возможность стать героем, первым москвитом,

схлестнувшимся с питерами, не возымели действия. Самир буркнул в моем

присутствии: «Конунгу известен рецепт нашей смерти». Я предпочел сделать вид,

что ничего не услышал.

Я не мог ни в чем винить бойцов, так как ощущение, что мой поезд идет в

никуда, не покидало меня, и это несмотря на то, что план внезапной блокировки

противника на развалинах города, уничтожения техники, сформировался в моей

голове и нельзя сказать, чтобы он был плохим. Но одно дело, – план, другое – его

воплощение. Уж очень густыми красками описывал Шрам силу питеров. Да, Шрам.

Что же с ним сталось? Неужели его сожрали твари? Удастся ли найти другого

осведомителя?

-Николай, ты помнишь Шрама?

Истопник возился у печки, пытаясь всунуть в узкое отверстие толстое

полено. Мы с ним, даром, что жили в одной теплушке, разговаривали мало, и

каждый раз Николай вздрагивал от звука моего голоса. Вздрогнул он и сейчас, как

мне показалось, несколько резче, чем обычно.

-Помню, Артур.

Николай, наконец, управился с поленом.

-А почему ты спросил, конунг?

-Почему? Даже не знаю…

Просто не было бы Шрама, и отряд на полных, вовсю раздуваемых

Олегычем, парах несся бы к верной гибели. А так… Поборемся. Пожалуй, я

погорячился, натравив на следопыта зачгруппу, но сделанного не воротишь, как

небу не вернуть летящий к земле снег.

После зачистки в Ярославле и срочного направления в Тверь прошло семь

дней. Всего неделя, а как много вместила она в себя – и черепаший ход поезда, и

бесконечные, выматывающие душу остановки, и потасовки томящихся без дела

бойцов, и выходку Шрама, и стычки с Самиром и Машенькой, и костер… Нет, не

неделя прошла, а вечность - глубокая, серая, беспокойная. Я, конечно, не сдюжил

бы, если б во сне не слышал твой тихий голос и, - Серебристой Рыбкой - не

плавал в зеленых глазах. Когда я вновь увижу тебя? И увижу ли?

Олегыч остановил состав неподалеку от моста, под которым, лениво

обтекая белые островки, разлеглась река.

Саперы плелись по мосту, проверяя металлоискателями каждую шпалу.

Тверь-зверь близко, уже обдает ледяным дыханьем.

Надеюсь, питеры не ждут нас, вернее, я почти уверен в этом. Проведя

успешную зачистку, они, скорее всего, до сих пор празднуют, отмечая ее, и не

думаю, что кокаина у них меньше, чем у москвитов. Неожиданность – наш

главный, и, пожалуй, единственный козырь.

Стрелки отпиливали посеребренные лапы елей и укрепляли их на крышах и

стенках вагонов. Затем – накидывали снег. Поезд уже походил на гигантский,

продолговатый сугроб.

Ко мне подошел начальник саперной бригады.

-Путь чист, конунг.

Я кивнул, коротко бросил:

-По вагонам.

Кто-то рядом подхватил.

-По ва-го-на-аам!

Стрелки принялись по очереди сдавать пилы начальнику хозвагона. Каждый

стремился поскорее шмыгнуть в теплушку, отчего возникали толкотня и ругань. В

толпе я мельком увидел лицо Машеньки, – все в сиреневых кровоподтеках и

ссадинах. Черные глаза стреляли злобой.

Я отвернулся и зашагал к своему вагону.

Поезд вполз в город.

Я сидел с Олегычем в кабине машиниста. Мертвые здания, точно гнилые

зубы, торчали из темной пасти ночи. Кое-где вспыхивали огни - последние прости

далеких пожаров. Тверь казалась еще более уродливой и мрачной, чем другие,

уже виденные мной мертвые города. У развалин вокзала замерли составы,

грузовые и пассажирские. В пассажирских - я не сомневался - на нижних, верхних

полках, за столиками у окон, - скелеты бывших: женщин, мужчин, детей.

На карте это место обозначено как «нулевой район».

Скрежеща, поезд остановился. Олегыч повернулся ко мне, вытирая

засаленным рукавом вспотевшее лицо.

-Приехали, конунг.

Вокруг - ночь. Привыкшее к реву мотора ухо отказывалось воспринимать

тишину. Казалось, кто-то идет по шпалам к носу локомотива и вот-вот постучится