Теплая Птица - Страница 32

К оглавлению

Дом Анюты прилепился у дороги к глубокой чаше оврага, дно которого -

луг, изрезанный рекой. Там-то и тусуются байкеры. Неподалеку от дома

церквушка – маковки сверкают на солнце.

Увидев человека, млеющая от жары дворняжка вскочила, хрипло залаяла,

загремела цепью.

Андрей вошел в калитку. По тропинке - мимо кустов смородины и

крыжовника - к дому, сложенному из добротных осмоленных бревен.

Надавил кнопку звонка.

За дверью раздался треск, затем - голос:

-Сейчас!

Дверь открыла женщина лет шестидесяти. Лицо широкое, глаза слегка

раскосые, домашний халат открывает сильные руки в разноцветной сетке

кровеносных сосудов.

-Вам кого? – спросила женщина, без любопытства рассматривая

Островцева.

-Я к Анне Владимировне.

-А ее нет.

Андрей глядел на женщину, ничего не говоря и не торопясь уходить.

-Ну, пройдите, - вздохнула та. - Подождёте… Вы, наверно, с ее работы?

-Да, - соврал Андрей, переступая порог.

-Так может – передать что? Оставляйте смело – я мама ее.

-Нет, - Островцев замялся. – Мне бы лично…

Здесь было царство запахов – приятных и не очень. Андрей уловил запах

шалфея, свежего огурца, петрушки, а еще кошки и картофеля в мундире.

Он опустился на лавку в углу – грубую, деревенскую. На окнах занавески с

бахромой, на столе – букет полевых цветов.

Мать Анюты присела к столу. Жужжала, билась в стекло муха. Пришла

кошка, растянулась на полу посреди комнаты; ходики на стене лениво тикали.

Молчать стало неудобно, и Островцев собрался заговорить о погоде, но женщина

опередила.

-Чаю не хотите?

-Нет, спасибо.

-Да, в такую жару лучше квас… Да вот нету квасу. Хоть бы уж дождик, что

ли, пошел.

Андрей кивнул.

-Земля как камень… Огурцы завяли совсем. А вы сами откуда?

Островцев наклонился, погладил кошку, подошедшую к его ногам.

- Я на станции Родинка живу.

-О, так вам еще дальше ездить, чем Анюте, - на лице женщины мелькнуло

сочувствие и вместе с тем незлобивое ехидство. – Рано, наверно, встаете?

-В пять.

-Ах-ах, - всплеснула руками женщина.

Кошка метнулась под лавку, выскочила с мышью и скрылась в чулане.

-А вы бы сняли комнату поближе.

-Дорого.

Андрею стало скучно.

-Да, дороговизна.

Залаяла собака. Женщина посмотрела в окно.

«Идет», - мелькнуло в голове Островцева, и ему стало не по себе:

придется ломать комедию перед матерью Анюты.

-Идет Анна Владимировна? – спросил он.

-Не, соседка в магазин.

Андрей поднялся с лавки.

-Тогда я, пожалуй, пойду. Завтра на работе переговорим.

-А может, спуститесь на поле? Она ведь с жильцом нашим пошла этих

самых байкеров смотреть.

Андрей встрепенулся.

-С жильцом?

-С жильцом. Мы ведь уже три года как сдаем комнату.

За извивами грунтовой дороги, слегка присыпанной гравием, ревели

мотоциклы и слышались крики.

Вроде бы совсем рядом, но на деле Андрей уже пару раз останавливался

передохнуть: идти под уклон тяжело, приходилось сдерживать ноги, невольно

стремящиеся к бегу.

Даже здесь, вблизи реки, где земля постоянно подмывается разливом,

некоторые умельцы умудрились построить коттеджи. Так и казалось: сейчас дом

съедет с фундамента и поползет вниз.

У колонки Андрей напился холодной, ломящей зубы воды. Пожалел, что

выбросил бутылку из-под лимонада, - можно было бы наполнить.

«С жильцом? С жильцом! И ведь - ни гу-гу! «Живу с мамой»!».

Ручка чемодана жгла кисть. Островцев подумал о ребенке, зародившемся

в этой Анюте и тем самым привязавшим его к ней. Он ужаснулся, поняв, что почти

ненавидит и Анюту, и ее ребенка.

Моторы ревели, девицы хохотали. Бородачи в черных банданах, скинув

косухи, выписывали на «харлеях» круги по черной поляне.

Кто-то пытался пересечь речку на «Запорожце».

В небе парил треугольник параплана с едва заметным человечком, а на

пригорке сгрудился палаточный лагерь.

Андрей понаблюдал за лихими трюками бородачей и, не обнаружив в

толпе Анюты, направился к реке.

И тут же увидел ее, - розовую, сисястую, хохочущую.

Она не замечала никого, кроме черноволосого мужика, - мощный торс,

горбатый нос, белозубая улыбка от уха до уха.

Свернув в заросли ивняка, Островцев наблюдал за купающимися, стиснув

зубы. Когда Анюта и черный начали целоваться, Андрей повернулся и через кусты

побрел вдоль реки в сторону дороги, задевая портфелем росистую траву.

«Шлюха ебаная! Потаскуха! С чуркой спуталась!»

Островцев и не подозревал, что способен на такую злость, тем более из-за

Анюты. Эта злость была сильнее его и искала выхода.

Андрей остановился.

Убить Анюту, утопить, чтоб захлебнулась грязной водой, проклятая тварь!

Но не сделав и десятка шагов в обратном направлении, Островцев понял:

возможная история, с убийством, со скандалом, не для него, потому что он - трус.

Просто трус.

Безжалостный в своей простоте вывод ошеломил Андрея. Он покачнулся, и

если бы не подвернувшийся ствол дерева, полетел бы с обрыва в реку. Сухие

рыдания сотрясли его грудь. Прислонившись к плакучей иве, Островцев плакал

из-за женщины, которую никогда не любил.

Неподалеку ревели мотоциклы, визжали купающиеся девицы, пьяно

горланили байкеры.

Бомбила остановил «волгу» у железнодорожной платформы в Обнинске.

Повернул к Андрею загорелое лицо.